«Гласность» и свобода - Сергей Иванович Григорьянц

– в ней, по-видимому, никто никогда не жил и на антресолях были остатки какой-то казенной множительной техники. Вскоре выяснилось, что дом построен был для сотрудников КГБ (не из важных). Вскоре мама встретила выходящего из соседнего подъезда гебешного оперативника по первому моему делу. Маме это было противно, но, в целом, все равно.

Прослушка, перлюстрация

Примерно так же обстояло дело и с прослушкой. Сразу же после моего освобождения соседи из квартиры над нами по секрету сказали, что их днем попросили не возвращаться с работы, а мы весь день слышали визг дрелей над головой. Соседи, предупредившие нас о прослушке сверху, года через три уехали в Израиль и сдали нам эту квартиру для «Ежедневной гласности». Мы не стали искать «жучки» – пусть слушают, если хотят. За этой квартирой, как и за моей, нагло наблюдали из соседнего дома, а иногда звонили по телефону и комментировали увиденное. Но мы даже не закрывали штор – я не воспринимал их как людей. Так было и с перепиской в тюрьме: жене было трудно писать личные письма, зная, что их кто-то читает, а мне – все равно. Но внезапно нам отказали в съеме этой очень удобной для нас квартиры. Ее купил некий молодой человек, почему-то соблазнявший хозяев ценой, в три раза превышавшей ее стоимость.

Одно время любимым развлечением (конечно, работой) сотрудников ГБ было звонить среди ночи часа в два-три по телефону. Я поднимал трубку (телефон на всякий случай я до сих пор никогда не выключаю) и оттуда раздавался омерзительный мат, проклятья и угрозы, извергаемые какой-то женской глоткой. Таких звонков могло быть по три за ночь, они меня, конечно, будили, бесспорно, раздражали, но я так уставал за день, что тут же засыпал.

На время московской конференции ОБСЕ «по человеческому измерению» (и близкой к ней по времени Всемирной Сахаровской конференции) как проявлении бесспорной победы прав человека теперь уже в России телефон в моей квартире был просто выключен, чтобы меня никто не мог найти. У других прослушка велась выборочно или автоматически по кодовым словам, у меня на телефоне (по-видимому, почти всегда) сидели живые «слухачи», которые по наглости своей еще и вмешивались в разговоры.

В конце девяносто третьего года, после третьего полного разгрома «Гласности» я от нечего делать согласился баллотироваться в депутаты Госдумы (на это были предложены еще и маленькие деньги), понимая всю бесперспективность этого на самом деле очень забавного предприятия (потом опишу его подробнее), да еще и в абсолютно гебешном районе (проспекты Вернадского, Ленинский). Офиса у «Гласности» не было уже никакого, пришлось снять два номера в гостинице «Академическая» на Калужской площади. Однажды туда явился на прием какой-то на редкость противный рыжий хмырь лет сорока, который заявил, с каким глубочайшим почтением и уважением он ко мне относится, что им в КГБ (а он – инженер, случайно попавший туда) читали обо мне лекции и вот теперь он хочет меня тайком провести на какое-то совершенно секретное гебешное заседание.

Я терпеливо стал объяснять, что фонд «Гласность» – правозащитная организация, что нас не интересуют секреты КГБ и его структуры, что мы говорим о спецслужбах лишь тогда, когда они нарушают права человека, что свойственно всем спецслужбам, а КГБ – в особенности. Но хмырь не хотел успокаиваться. Он стал мне объяснять, что «случайно» располагает материалами о работе китайской разведки, наносящей ущерб Соединенным Штатам. Убедить его, что мне и это не интересно, я не смог, и он ушел, всучив мне свою визитную карточку.

По забавному совпадению именно в тот вечер мне позвонил со «Свободы» Володя Тольц29. Домашний телефон уже был включен после моего обращения в суд. Я не без удовольствия рассказал ему о рыжем хмыре, и он тут же решил включить запись.

Четыре раза телефонные звонки из Праги прерывались – молча и с руганью, но Володе, включившему автомат дозвона, все же удалось полностью записать мое предложение ко всем, кто интересуется работой китайской разведки в Соединенных Штатах, обращаться к столь уважающему меня господину с его фамилией и двумя телефонами – служебным и домашним.

КГБ в России оставался тем же самым, что и в СССР. Только власть его безмерно выросла и никакого контроля больше не было – соответственно, можно было делать все, что угодно, в прежних советских традициях. В двухтысячном году фонд Карнеги решил провести в Чикаго конференцию о русско-американских отношениях в преддверии первого визита Владимира Путина в Америку. Мне надо было предупредить устроителей, что я не смогу выступить – мой доклад был назначен в первый же день. Естественно, в Чикаго по десятиканальному телефону я дозвониться не смог, но мне удалось дозвониться жене в Париж, она легко дозвонилась в Чикаго и мне уже начал звонить организатор конференции – Майкл Макфол (недавний американский посол в Москве). И тут уже «слухачи» начали раз за разом вмешиваться в его звонки. Я-то к этому привык, но не американец Макфол. Для начала появилась статья в утреннем выпуске «Вашингтон пост», на следующий день – в «Нью Йорк Таймс».

Чтобы как-то завершить эти бесконечные истории, вспомню самую забавную. Осенью девяносто третьего года повесткой (телефон был выключен) меня пригласили в Генеральную прокуратуру России по «делу КПСС». Я пришел с некоторым удивлением – уже шел суд, на который меня не приглашали, хотя перед тем и опрашивали, я был в списке ГКЧП как человек, подлежащий аресту. Но следователь мне сказал, что теперь они расследуют «дело КГБ». Я сделал вид, что ему поверил. Тогда из шкафа, занимавшего всю стену в его кабинете, он достал три (из нескольких сот) толстых скоросшивателя, раскрыл их в местах, где были закладки и дал мне прочесть машинописные тексты. Сперва я ничего не понял: это были какие-то диалоги каких-то людей, вряд ли закончивших три класса начальной школы, их словарный запас и синтаксис были примерно на уровне «Эллочки-людоедки» у Ильфа и Петрова. Но что-то в этих странных текстах мне было знакомо. Я перечел их еще раз и вдруг понял – это были мои собственные разговоры, перепечатанные с магнитофонных записей совершенно безграмотными машинистками, использовавшими свой словарный запас и свой уровень понимания услышанного. Но я вспомнил все эти разговоры. Один из них был у меня дома – со швейцарским журналистом русского происхождения Чертковым, снимавшим о «Гласности» и обо мне небольшой телефильм. Другой – в моем «жигуленке» с переводившей меня и много мне помогавшей в США Людмилой Торн